|
От редакции
Статьи
|
14–35
|
Следуя «сильной программе» социологии культуры, я предлагаю сильную программу социологии литературы, которая рассматривает литературные произведения как культурные объекты, обладающие относительной автономией, и «независимые переменные». Чтобы обрисовать эпистемологические основы новой исследовательской программы, я сравниваю, как возникает социальное знание через социологический текст и текст художественной литературы. Основываясь на книге Айзека Рида «Интерпретация и социальное знание», я обсуждаю представление социальной реальности в интерпретативных исследованиях. Для обоснования литературной автономии, я обрисовываю некоторые аспекты, общие для социальной теории и художественной литературы. Меня в основном интересует, как социальная теория и художественная литература передают своим читателям социальные знания через эстетический опыт. Я выделяю две основные категории социального знания, опосредованного литературой: экзистенциальное понимание и Zeitgeist (дух времени). Обсуждая социологическую трактовку нескольких романов, я смотрю на то, как эти две категории переплетаются и, в сочетании друг с другом, создают красочное, чувствительное, но также надежное и глубокое социальное знание, которое объединяет эстетические, экзистенциальные и недискурсивные аспекты социального опыта вместе с «большой картиной» обществ целиком. Я утверждаю, что только преодолев предполагаемую в социологии неполноценность литературы она может полностью реализовать свой потенциал в понимании смыслов социальной жизни. |
|
36–60
|
Начиная с либеральной проблемы смысла Джорджа Оруэлла, эта статья исследует либерализм как культурную структуру и миф, опираясь на теорию гражданской сферы Джеффри К. Александера и научно-фантастические романы Иэна М. Бэнкса. Вслед за Александером утверждается, что либеральные общества строятся вокруг сакрального ядра, описываемого культурными структурами гражданской сферы. Они же являются структурами смысла и чувства. Гражданские дискурсы и движения в либеральных (и не очень либеральных) обществах мобилизуют мощные символы сакрального и профанного и, таким образом, способны внушать почти религиозную преданность. Далее в статье исследуется смысловая структура, культурные противоречия и возможное будущее либерального порядка на основе обсуждения серии «Культура» Иэна Бэнкса. Действие этих романов происходит в границах «Культуры» — галактической цивилизации и либеральной утопии. Именно в этой утопической среде Бэнкс исследует внутренние дилеммы либерализма, например, между пацифизмом и интервенционизмом, обращаясь и к актуальным вопросам, таким как либеральная проблема смысла, очарование авторитаризмом или социальный статус искусственного интеллекта. С помощью литературного воображения писатели-фантасты конструируют «миф будущего» (Бэнкс), который зачастую соответствует мифам современности, но также — как в случае Бэнкса — переосмысляет их, их противоречия и последствия. Наконец, воображаемые вариации социального порядка в научной фантастике могут быть ценным источником для воображения социологов, рассматривающих саму возможность социального порядка. |
|
61–81
|
В статье научно-фантастическая литература рассматривается в связи с некоторыми аспектами такой социологической и антропологической проблемы, как репрезентация Другого. При всем многообразии жанров научной фантастики исследователь всегда имеет дело либо с непосредственной репрезентацией Другого (существа, отличного от актуального человека), либо с опосредствованной формой этой репрезентации, когда перед читателем или зрителем раскрывается Другой Мир, а через него и Другой в первоначальном смысле этого термина. Дано описание двух способов репрезентации Другого в научной фанастике, которые условно обозначены как сциентистский и анти-антропный. Сциентистская репрезентация конструирует исключительно рациональные условия отношения к Другому, и ее историко-философским коррелятом может рассматриваться учение Э. Гуссерля об истине, одинаковой для людей, не-людей, ангелов и богов. Анти-антропная репрезентация, более привлекательная для авторов научной фантастики, берет свой исток в характерном для человека модерна переживании «расколдовывания» мира, в частности, в трагическом ощущении несоизмеримости конечного человеческого существования и бесконечных космических бездн. Историко-философским коррелятом анти-антропной репрезентации Другого можно считать учение И. Канта об априорных формах чувственности, которые у других мыслящих существ могут быть иными, и поэтому модель отношения к Другому не может строиться на рациональных основаниях. В качестве литературного примера, где обнаруживаются эти два способа репрезентации Другого, рассмотрены «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери, которые, с одной стороны, представляют собой фантастическую экстраполяцию колонизации Северной Америки и неизбежных контактов с коренным населением. С другой стороны, в «Марсианских хрониках» изображена могущественная и технически развитая марсианская цивилизация, которая по непонятным причинам исчезает, или перестает контактировать с колонизаторами. Комбинирование этих двух способов репрезентации Другого позволяет Брэдбери эффективно романтизировать и мистифицировать уникальный исторический опыт колонизации, модифицировать миф о фронтире. |
|
82–107
|
Статья посвящена рассмотрению потенциала сильной программы культурсоциологии в исследованиях советской песенной политики 1960–1970-х. Массовые музыкальные жанры эпохи культуриндустрий принято рассматривать в историцистской оптике эмансипации и диверсификации. В такой оптике институциональные контексты выступают лишь фоном, на котором разворачивается эволюция постфольклора. Недостаток такого подхода — в некритическом смешивании инструментов классицистской критики с современными инструментами социальной теории. Советская песенная эстрада формировала свой собственный тип песенных высказываний путём одновременного отстраивания институтов социального перформанса, музыкальной политэкономии и обслуживающего эти институты аистезиса. Нередукционистские оптики, которые, с точки зрения Александера, лежат на пересечении структуралистского и герменевтического инструментария, имеют выраженную специфику, если применять ее к массовым музыкальным жанрам. Система интонации в сочетании с поэтическим словом, доведенная, по словам Адорно, до состояния чистого механического самовоспроизводства, так или иначе подталкивает нас к описанию и дешифровке системы значений такого продукта. Чтобы поиски насыщенности в описании музыкальных феноменов не привели к новым редукциям, необходимо отказаться от того, что, на первый взгляд, связывает звучание с культурой, и заменить понятия «песня» и «музыка» на «песенное высказывание» и «музыкальное высказывание». На примере оккупировавших послевоенные песенные дискурсы понятиях «благородства», «подлинности» и «глубины» мы демонстрируем механизмы их циркуляции внутри института эстрады в связи с индуцирующими социальное воображение топосами песенного высказывания. Для этого к привычной схеме анализа адорнианской социологии шлягера и камерных музыкальных форм мы прибавляем установку на насыщенное описание, в котором культурные смыслы, поставляемые песенными высказываниями, предстают в тесной связке с советским социальным воображением. |
|
108–136
|
В 1940–1960-х гг. СССР совершил «идеологический» поворот от левой спортивной политики к борьбе за олимпийские достижения. Как это коренное изменение повлияло на социальный порядок советского спорта и его представление в искусстве? В работе представлен систематический обзор советских спортивных игровых фильмов. Изучая репрезентации физической культуры и спорта, мы соотносили взгляд искусства и социальный контекст. Сосредоточившись на 1950–1980-х годах, мы нашли три разных презентации. № 1: Создавая героя (элитные спортсмены) — художественные фильмы о спорте, в которых строится миф о герое. Прославляя элитный спорт, российские фильмы 2010-х гг. фактически лишь продолжают старую традицию. № 2: Смеясь над паяцем (атлеты-любители) — художественные фильмы на общие темы, в которых упоминаются рекреационные занятия спортом (т.е. фитнес, неэлитный спорт). Удивительно, но этот спорт представлен в комическом смысле (исключая альпинизм и туризм). № 3: Реалии спорта — это наименьшая подборка фильмов, где искусство отражало реальную ситуацию в советской спортивной индустрии. Критикуется практика лжелюбительства, глубоко укоренившаяся в СССР; экс-чемпионы представлены как антигерои, неспособные вписаться в реальную жизнь, и т.п. Мы полагаем, что с 1970-х гг. спортивное кино уже не работало на пропаганду массового спорта. При этом элитный спорт (сам по себе как ветвь искусства), его репрезентации в официальном искусстве и медиа — совместно сконструировали великий «евангелический» миф о себе, который стал частью общественного сознания. Однако этот миф не имел ничего общего с преобразованной реальностью. Представление элитного спорта было лишь инструментом пропаганды и создавало вымышленный социальный мир. Иррациональность существующего общественного строя критически отразилась только в жанре комедии. |
|
137–151
|
Несмотря на то, что Вальтер Беньямин был известным критиком при жизни (особенно в период 1925–1933 годов), вряд ли можно было предсказать такой рост его популярности во второй половине XX века, особенно в стране, которую ему так и не удалось посетить (хотя именно туда он планировал иммигрировать) — в США. Рецепция творчества Вальтера Беньямина началась в широком американском интеллектуальном контексте, а затем интерес к его наследию возник и в американских академических кругах, что способствовало академической реабилитации философа, не получившего возможность работать в университете по причине неудавшейся габилитации в 1925 году. Большинство оригинальных работ Беньямина были опубликованы в многочисленных неакадемических газетах и журналах, что создало дополнительные трудности при переводе и публикации его текстов на английском языке. В нашей статье мы, во-первых, выдвигаем гипотезу о том, что рецепция Беньямина в США способствовала созданию образа провокативного эссеиста, шагнувшего далеко за пределы строгих марксистских рамок (в отличие от образа Беньямина, представленного первым издателем и другом Беньямина Теодором Адорно посредством тщательного подбора материала для первого англоязычного собрания сочинений Беньямина), который исследовал такие темы, как мессианизм, массовая культура и повседневные практики. Во-вторых, мы предполагаем, что наследие Беньямина оказалось плодотворным для американских культурных исследований, чьи представители отвергли идею телеологии культуры, заложенную в оригинальной британской программе, и сконцентрировались на теориях социальных практик, рассматривавших повседневные практики не как выражение определенных идеологий, а как обладающие самостоятельной значимостью. |
|
152–177
|
На протяжении ХХ века кино играло и до некоторой степени продолжает играть ключевую роль в формировании социального воображения и антропологии современного человека. Тем не менее, как показывает обзор английской научной литературы, кино, в отличие от искусства и музыки, остается для социологов второстепенным предметом анализа. В статье предпринята попытка рассмотреть состояние социологической рефлексии о кино в контексте культурного поворота в социологии как в международном, так и в национальном контексте. Реконструируя историю взаимодействия между социологией, киноведением и культурными исследованиями, автор не только приводит свидетельства недостаточного интереса социологов к изучению кинематографа, но также обсуждает пути разворачивания социологической проблематики в киноисследованиях на рубеже XX–XXI вв. и использования кино для изучения социального воображения. Пример исследования сообществ любителей советского научно-фантастического кино демонстрирует один из возможных путей развития социологически-ориентированной программы изучения кинематографа. |
Рецензии
|
178–183
|
Рецензия: Alfred Smudits (ed.), Roads to Music Sociology (Wiesbaden: Springer, 2019). |
|