2015. т. 14. №3

Цель статьи — реконструкция концептуальных оснований содержащегося в «Трактате о человеческой природе» Давида Юма проекта оригинальной социологии. Ядром юмианской социологии является детально разработанное учение об аффектах, которое при знакомстве с наследием великого шотландского мыслителя обычно остается вне поля зрения как эпистемологов, так и представителей социальных наук. Учение об аффектах Юма содержит все необходимые ключи к пониманию истинных замыслов, задач и масштабов его социологической мысли. В центре внимания юмианского учения об аффектах находятся вопросы влияний, наблюдаемых в отношениях между эмоциональной составляющей природы человека и многообразными формами его практических действий. По мнению Юма, способность воображения, оперирующая над идеями, сама по себе не может снабжать агента набором регулярных и единообразных практик. Подлинной основой любых привычных форм действия агента всегда являются эмоции и аффекты. Влияния эмоций и аффектов на агента различно по своему характеру: эмоции как первичные впечатления (впечатления ощущений) инициируют действия совершаемые агентом, аффекты же как вторичные впечатления (впечатления рефлексии) придают этим действиям регулярную и единообразную форму. Именно аффекты определяют характер и структуру привычек агента и позволяют избегать традиционных логических затруднений при решении загадки индукции. Привычка не возникает как простой результат многократных совершений тех или иных действий, а формируется пристрастиями действующего агента. На фоне бурно растущего в современных социальных науках интереса к различным практико-ориентированным теориям и концепциям юмианская социология обретает актуальное прочтение, демонстрируя силу своих аргументов и способность стать новым значимым источником теоретических интуиций.

В последние годы текстовый анализ стал весьма популярен как в социальных науках в целом, так и в социологии в частности в значительной степени вследствие «нарративного поворота», который подчеркнул неустранимость текстового измерения в социальных практиках и легитимировал их изучение через те дискурсы, что конституируют социальную реальность и идентификационные модели в современном обществе. Однако, хотя в арсенале социологии существует общеизвестный и институционализированный метод социологической интерпретации текстовых данных – контент-анализ, давно доказавший свою способность решать социологические задачи, предоставляя в наше распоряжение качественные и количественные данные о дискурсивно сконструированной социальной реальности, нынешняя тенденция популяризации текстового анализа в социологии связана отнюдь не с контент-анализом, а c размытыми многослойными методологическими подходами – нарративным и дискурсивным анализом. В статье сначала охарактеризованы три типа данных, с которыми сталкивается в эмпирической работе любой социолог, – формализованные – их можно свести в матрицы данных и подвергнуть математической обработке; слабоформализованные, но все же четко структурированные и организованные; и неформализованные – они-то и требуют применения текстового анализа. Автор предлагает собственное объяснение  нынешнего положения дел в сфере текстового анализа в социологии, суть которого сводится к тому, что зачастую нарративный и дискурсивный анализ позиционируются как единственно возможные исследовательские решения, как будто бы и не было нескольких десятилетий успешного применения контент-анализа. Данное объяснение объединяет две группы аргументов: меньшая по объему включает в себя ряд жестких требований, которые должен выполнять исследователь, работая методом контент-анализа; большая по объему состоит из заманчивых возможностей нарративного и дискурсивного анализа, обусловленных их происхождением, базовыми особенностями и междисциплинарным статусом. 

В статье анализируются особенности сенситивных вопросов и, шире, сенситивных ситуаций в неформализованных интервью. Несмотря на то, что для неформализованного интервью прямые сенситивные вопросы нетипичны, так как могут разрушить коммуникацию, существует достаточно обширный класс вопросов, коммуникативные перспективы которых контекстуальны и которые справедливо считать условно-/частично-сенситивными. В частности, рассматриваемые в тексте вопросы об уважении к пожилым людям не настолько сенситивны, чтобы на них не отвечали вообще, но одновременно достаточно деликатны, чтобы в своих ответах информанты были вынуждены прибегать к сложным оправдательным тактикам. Практика подтверждает известный тезис, что для преодоления сенситивности наиболее действенна тактика «оправдывающих преамбул», позволяющая снять груз моральной ответственности либо с самого информанта (в нашем случае — через вопрос «бывают ли сами пожилые люди виноваты в плохом к ним отношении?»), либо с обстоятельств в целом (через создание игровой ситуации — коллективное обсуждение «как не уступить место пожилому человеку в общественном транспорте»). Следует помнить, что в ходе такого рода исследования мы узнаем не столько реальные причины нарушений, сколько практические представления о норме с точки зрения информанта и набор легитимных причин ее невыполнения. Особое внимание следует обратить на самостоятельную информативную ценность сенситивности. В частности, уровень репрессивности социальных норм в конкретных областях социальной жизни может быть измерен через разницу в ответах, полученных различными способами. 

Вторую из десяти «Лекций по политическому праву», прочитанную в Мадридском Атенео 29 ноября 1836 г., Хуан Доносо Кортес посвящает понятию «народного суверенитета». Разделяя сущность человека на разум и волю, Доносо выводит из первого объединяющий людей «закон ассоциации», а из второй — разъединяющий «закон индивида». Отсюда главная проблема для Доносо как либерального консерватора заключается в том, как соединить эти два закона воедино. В то время как традиционалисты, утверждает Доносо, предлагают сделать упор на «закон ассоциации» и приходят к тирании, уничтожая свободу воли, революционеры, наоборот, делают упор на «закон индивида», реализация которого ведет к анархии как разновидности все той же тирании. Совершая далекие исторические экскурсы во времена Римской империи и Средневековья, Доносо показывает, как революционная идея «народного суверенитета», связанная напрямую с «законом индивида», постепенно побеждает идею «божественного права королей», опирающуюся на «закон ассоциации». Наиболее жесткой критике Доносо подвергает английских и французских философов XVII–XVIII вв. (Гоббса и Руссо прежде всего), поскольку именно они заложили основу для последней исторической драмы, какой стала Великая французская революция. Предлагая собственную — либерально-консервативную — альтернативу двум названным крайностям, Доносо призывает отказаться от «атеистического», «аморального», «абсурдного» и «невозможного» «народного суверенитета» и соединить «закон индивида» и «закон ассоциации» на совершенно иной основе «суверенитета разума, суверенитета справедливости», которая остается пока на уровне декларации, без какого-либо обоснования.

Г. В. Лейбниц не известен широкому читателю как политический философ. Его достижения в этой сфере обычно не считают сопоставимыми с его признанными открытиями в других областях знания. Между тем, вопреки распространённому мнению, вклад философа в политическую теорию не менее значим. Автор статьи рассматривает философию Лейбница в контексте истории понятий «федерация» и «суверенитет» и показывает, что Лейбниц предлагает свою оригинальную трактовку этих понятий. Хотя внимание Лейбница к проблеме суверенитета изначально обусловлено практическими интересами его патрона, герцога Брауншвейг-Люнебургского, и его стремлением к участию в международных переговорах, теоретическое решение Лейбница не становится от этого менее оригинальным. Доказывая независимость имперских князей, он создает альтернативу теории абсолютного суверенитета Жана Бодена и показывает, что понятие суверенитета совместимо с идеей делимости. В попытке показать возможность сосуществования нескольких центров власти Лейбниц делает понятие суверенитета относительным, что, однако, не вынуждает его отказаться от этого понятия полностью. В статье обсуждаются исторический контекст, сопутствующий появлению теории, причины, по которым Лейбниц критикует концепцию Бодена и Гоббса, а также новизна его подхода. На примере работ Лейбница «Codex Juris Gentium» (1693) и «Caesarinus Fürstenerius (De Suprematu Principium Germaniae)» (1677) автор статьи анализирует развитие его теории и демонстрирует, как происходит разделение власти между императором (majestas) и имперскими князьями (suprematus). В статье также поднимаются вопросы как интересы Лейбница схожи со стремлениями современных политических теоретиков переосмыслить понятие суверенитета, какую модель федерации выбирает Лейбниц, и как его политическая мысль связана с его метафизической системой. 

Статья представляет собой сопроводительный текст к впервые публикуемому по-русски фрагменту фундаментального исследования Макса Вебера «Конфуцианство и даосизм» из цикла «Хозяйственная этика мировых религий». В начале материала излагается краткая история данного труда, впервые опубликованного ровно 100 лет назад. Здесь же реконструируется центральная постановка вопроса, интересовавшего классика социологии в рамках проблемы генезиса западного рационализма. Утверждается о том, что выход теоретически фундированной работы о конфуцианстве маркирует смещение исследовательского интереса Вебера от изучения этики протестантских сект Европы к универсально-историческим исследованиям духовной сферы мировых цивилизаций. Далее говорится о неразрывной связи в рамках веберовской аналитической оптики проблематики социологии религии с социологией господства. Также показывается, что последняя в свою очередь является социологией рационализма, поскольку ее основной познавательный интерес постоянно вращается вокруг вопроса о том, в какой мере религиозно-этические картины мира через практические ориентации их носителей оказывали влияние на социоструктурную эволюцию обществ, столь отличную от капиталистической и правовой рациональности западного типа. В основной части реконструируется понимание Вебером конфуцианства как практически ориентированного мирского рационализма, не являющегося собственно «религиозной этикой» виду отсутствия в нем представлений о грехе, радикальном зле и связанной с этим проблемы теодицеи. В заключение делается вывод о сохраняющейся эвристической значимости веберовского исследования древних китайских учений, сформировавших уникальное рационально-практическое отношение к миру в форме приспособлению к нему.

В главе анализируется жизненная ориентация конфуцианской религии и ее хозяйственные импликации. В начале автор развивает положение об отсутствии в древнем и средневековом Китае самостоятельной иерократии, функции которой выполнялись государственной бюрократией. Далее фиксируется отсутствие здесь естественного права и формальной правовой логики, что имело значительные последствия для китайского правового сознания. В основной части раскрывается сущность конфуцианства как рациональной этики мирян. Подчеркивается свобода метафизики и мирской характер конфуцианства. В центре анализа этический представлений находится центральное конфуцианское понятие «пристойность». Посредством понятия «почтительность» (сяо) демонстрируется структурное тождество личностных отношений в рамках семьи и бюрократической иерархии. Затем анализируются взгляды конфуциански образованных чиновников-мандаринов на хозяйство, важнейшей чертой которых являлось неприятие профессионализации и специализации. Показано позитивное отношение конфуцианства к богатству, не воспринимавшегося как этическая проблема. Далее анализируется идеал «благородного мужа» как гармоничного развитого человека, находящегося в отношениях равновесия с миром. Подчеркивается значение классики в литературном образовании кандидатов на должности и связанные с ними кормления. В завершении дается краткий очерк исторического развития конфуцианской ортодоксии, победившей в борьбе с другими учениями, впоследствии признанными еретическими. Здесь же реконструируется патетика древнего конфуцианства, в рамках которого возник специфический рационализм чиновников, определивший духовную конституцию китайской культуры. Утверждается принципиально пацифистский характер конфуцианства. Делается вывод об отсутствии в рамках конфуцианства методического жизненной ориентации, характерной для религий спасения.

Шмитт К. (2015). Политический романтизм / Пер. с нем. Ю. Ю. Коринца под ред. Б. М. Скура­това; посл. А. Ф. Филиппова. М.: Праксис. 460 С. ISBN 978-5-4433-0006-1