Первоначально данная статья задумывалась как рецензия на вышедшую в 2015 году книгу Аркадия Бабченко «Война», но текст решил зажить собственной жизнью и превратился в обзор/эссе, породив у автора подозрения в сомнительности его исходного замысла. С одной стороны, не вполне понятны причины возвращения Бабченко к теме двух чеченских кампаний в 2015 году, учитывая его огромный опыт работы в качестве военного корреспондента в других горячих точках. С другой стороны, «Война» — один из ярчайших примеров современной военной прозы и поднимает ряд важнейших социологических вопросов, что снимает сомнения в необходимости рецензирования этой по определению несоциологической работы для однозначно социологического издания. Подобные книги неизбежно запускают очередной виток социологически «нагруженных» дискуссий: во-первых, о статусе нарративов — обыденные повествования и логика их конструирования обрели сегодня столь же легитимный статус, как и научные тексты, поэтому социологи обращаются к повседневным «показаниям» в рамках «микросоциологического» анализа войны. Во-вторых, о том, кто обладает правом писать о войне, задавая, тем самым, лингвистические, предметные, дискурсивные и скрытые идеологические форматы ее проговаривания и осмысления. Безусловно, в социологии давно сложились адекватные и институционализированные методологические модели описания и объяснения войн, однако макрооптика неизбежно упускает из виду те значения и эмоции, что превращают войны в эпифанные моменты, отраженные в биографических нарративах. Для преодоления этого ограничения макрооптики мы обращаемся к повествованиям тех, кто видел «изнанку» войны и смог описать ее в формате художественного произведения (например, Джонатан Литтелл в романе «Благоволительницы») или автобиографической публицистики (например, Захар Прилепин в романе «Патологии»). Второй формат более свойственен современной российской литературе и рассмотрен в статье на примере книги Аркадия Бабченко «Война». Впрочем, оба формата позволяют увидеть «человеческое измерение войны», и, видимо, единственное различие между ними — сила убеждения и уровень читательского доверия.